— Я сказал, что не нуждаюсь ни в каких национальных идеях. Понимаете? Мне не нужна ни эстетическая, ни моральная основа для того, чтобы любить свою мать или помнить отца…
И еще сыры, откуда-то из кладовых и подполов читанных давным-давно сказок. Сыры, ароматные, как самые лучшие и молодые женщины. Такой сыр нельзя есть, к нему нужно прижиматься щекой и плакать.
Столько денег Саша никогда не держал в руках, и даже не догадывался, что люди могут носить такие суммы в кармане. Зачем, собственно? Они что, иногда ночами покупают себе… блин, что тут можно купить на них?.. Спортивный велосипед можно, наверное… Велосипеды себе покупают ночами? Ездят на такси в СанктПетербург, смотреть на белую ночь? Куда столько? Как их тратить?
– Не любят нас здесь, – мрачно шептал Саша, иногда, впрочем, рефлексируя разумно: – Может, от меня просто пахнет водкой?
Олег выскочил, вскрыл «Волгу», вернулся обратно с флагом.
– Такие вещи надо делать красиво, – сказал Олег.
– Все, что делаешь один раз в жизни, надо делать красиво, – повторил он.
все что делаешь один раз в жизни, надо делать красиво.
Неправда, когда говорят, что жизнь — это всегда выбор. Иногда выбора нет. Если у тебя любовь — у тебя уже нет выбора. И если у тебя Родина… Здесь так же…
Столица сутолочная, суетливая. Переполненная людьми, которые задевают плечами неустанно и при этом не видят тебя вовсе.
Если тебе негде приткнуться, – столица насильница. Бродишь весь день, и не замечаешь, как она берет тебя, уставшего, равнодушного, как жадная баба в громадную, одеялами заваленную кровать, крутит, выворачивает наизнанку, и потом оказываешься один, с пустой головой черт знает где, посередь бесконечного города, бестолковый и злой. И бабе этой, как выясняется, был не нужен. "Что она делала со мной?"
В столице хорошо лишь в первые минуты, когда выходишь из поезда или выпрыгиваешь из электрички, а в кармане лежат лишние рубли. Покупаешь на них какую-нибудь непропеченную дрянь, с липкой сарделькой, бутылку пива, стоишь у стойки вокзала, как всякий провинциал в ожидании чего-то… Один в большом городе, юн. Хорошо.
В очнувшемся мозгу проявилась похмельная, проверенная годами, максима: сон алкоголика крепок, но краток. Крепок. Но краток.
Сколько можно кормить эту ненасытную "русскую идею" своими детьми!
Русь бредит Богом, красным пламенем, где видно ангелов в дыму…
метро обитают красивые девушки, на них можно смотреть. Они почти всегда равнодушны и не располагают к знакомству. Они чувствуют взгляд и не подают вида. Впрочем, иногда отворачиваются раздраженно. А что такого? Ну, смотрю.
Можно было, конечно, хотя бы и с ней, но можно и без этого жить. Он последнее время, с тех пор как грудь немного поджила, по несколько раз в сутки истязал себя, отжимаясь и подтягиваясь, и заметил, как оброс тонкими, жесткими мышцами. Стал худым и твердым. И голова пустой стала, лишенной эха. Никто не откликался внутри ее, ни на одно слово, и воспоминания теплые и детские ушли.
– Cаша, послушай меня: в чем смысл? Я тебя спрашивал уже и спрашиваю в последний раз: в чем смысл? Ты думаешь головой своей сейчас или нет? В чем, Саша, смысл? Зачем вы сюда пришли?
– Смысл в том, чтобы знать за что умереть. А ты даже не знаешь, зачем живешь.
Но как-то сохранили свое "еврейство" в течение двух тысяч лет евреи. Русские общины живут во всем мире, никто им не мешает. Еще живая культура является главной и, увы, единственной составляющей русского духа. Дух почти нигде уже не живет более – только в отдельных носителях, которые пишут картины, или книги, или… не важно. Народ перестал быть носителем духа и, значит, не способен более ни на что. Все, что мы еще можем дать миру, – это запечатлеть жизнь своего духа.
взятую с подоконника с целью подкрепить наглядно глупый вопрос: «А зачем вот эта банка здесь стоит?» но неожиданно для себя он сделал полшага к Яне и вылил воду из банки ей на голову.
Наверное, это был глупый поступок. Но она встала со стула, улыбаясь на несколько ватт ярче, чем минуту назад и держа чуть подрагивающие, словно от смеха, ладошки под прядями волос, с которых стекала вода.
– Удобно сидеть?
В ответ прозвучали что -то неразборчивое.
– А?! – переспросил Саша, громко, как глуховатый.
– Мне удобно, – повторили спешно, скороговоркой, – оттого прозвучало как «мудон».
– Кто «мудон»? – поинтересовался Саша, хотя все понял.
– Мне удобно, я сказал.
– А я думал, ты представился: Мудон. А ты, значит, не Мудон. Да? А что, хорошее имя. Давай ты все- таки будешь Мудоном.
Саша достал сигарету. Прикурил – безо всякого пафоса. Давно курить хотелось, вот и все.
–Ты зачем шел за мной, Мудон? – спросил Саша.
Нет ответа.
Бабушка тихо говорила:
— Сяду у окна и сижу, сижу. Думаю, кто бы мне сказал: иди тысячу ден, босиком, в любую зиму, чтобы сыночков увидеть своих, и я бы пошла. Ништо не говорить, не трогать, просто увидеть, как дышат.
Бабушка говорила спокойно, и за словами её стоял чёрный ужас, то самое, почти немыслимое одиночество, о котором совсем недавно думал Саша – одиночество, открывшееся иной своей стороной – огромное, но лишённое эха, – оно не отзывалось никак, ни на какие голоса.
И говорю вам: скоро побежите, как поймете, что от вас устали. Но бежать будет некуда: все умерли, кто мог приютить. В сердцах ваших все умерли, и приюта не будет никому…
