Море завораживает, море убивает, волнует, пугает, а еще смешит, иногда исчезает, при случае рядится озером или громоздит бури, пожирает корабли, дарует богатствами не дает ответов; оно и мудрое, и нежное, и сильное, и непредсказуемое. Но главное – море зовет.
..Оно [море] было ужасно, преувеличенно красиво, чудовищно сильно — бесчеловечно и враждебно — прекрасно. А еще море было невиданных цветов, необычайных запахов, неслыханных звуков — совсем иной мир.
Человек молится, чтобы не быть одному.
– Где у моря глаза?
– …
– Ведь они есть?
– Есть.
– Ну и где они?
– Корабли.
– Что корабли?
– Корабли и есть глаза моря.
…
– Но кораблей сотни…
– Вот и у моря сотни глаз. Что оно, по-вашему, только двумя управляется?
– Погоди, а как же…
– Мммммм.
– А как же кораблекрушения? А бури, тайфуны и все такое прочее… Для чего морю топить корабли, если это его глаза?
– А что…вы глаз никогда не закрываете?
Бывают минуты, когда вездесущая причинно-следственная связь событий внезапно нарушается, застигнутая врасплох жизнью, и сходит в партер, смешиваясь с публикой; и тогда на подмостках, залитых светом нечаянной и головокружительной свободы, невидимая рука выуживает в бесконечном лоне возможного, среди миллиона возможностей одну-единственную, которая и свершается.
Вопрос в том, где начинается море.
– Послушай, Дуд…
Мальчика звали Дуд.
– Вот ты все время тут сидишь…
– Мммммм.
– И наверняка знаешь.
– Что?
– Где у моря глаза?
– …
– Ведь они есть?
– Есть.
– Ну и где же они?
– Корабли.
– Что корабли?
– Корабли и есть глаза моря.
Бартльбум оторопел. Эта мысль почему-то не приходила ему в голову.
– Но кораблей сотни…
– Вот и у моря сотни глаз. Что оно, по-вашему, только двумя управляется?
Действительно. При такой-то работе. И таком размахе. Что верно, то верно.
– Погоди, а как же…
– Мммммм.
– А как же кораблекрушения? А бури, тайфуны и все такое прочее… Для чего морю топить корабли, если это его глаза?
Дуд поворачивается к Бартльбуму и с досадой в голосе произносит:
– А что… вы глаз никогда не закрываете?
Я знала: жизнь не так велика, чтобы вместить все, что способна выдумать страсть.
Море и есть не что иное, как постоянный зов.
Ничто не отнимет у меня воспоминания о том времени, когда я была твоей без остатка
Часовой уходит. Он выполнил свой долг. Опасность миновала. Гаснет в закатных лучах образ, вновь не сумевший исполниться святости. И все из-за человечка и его кисточек.
Теперь, когда он ушел, времени больше нет. Все обмирает с темнотой. А в темноте не может быть ничего настоящего.
— С цифрами не поспоришь, падре Плюш. Все остальное — лирика.
— Плассон, а сколько мы уже тут?
— Вечно.
— Я серьезно.
— И я серьезно, мадам. Вечно.
Человек навыдумывает себе бог весть каких историй и носится с ними полжизни; не важно, что все это россказни и небылицы, главное — «мое», и точка. Мало того, он еще и гордится этим. Он даже счастлив.
— Это ее погубит, — сказал он.
— Возможно. Но маловероятно.
Только великие лекари бывают так цинично точны.
Что мы имеем ввиду, когда говорим: море?
Огромное, ненасытное чудовище или ту волну, что пенится у наших ног?
Воду, что можно зачерпнуть ладонью, или непроглядную бездну?
Выражаем ли мы все это одним словом или под одним словом скрываем все это?
Понадобится кого спасти: лучший способ – это сон. Сон.
Одна справа нічого не робити, і геть інша – не могти нічого вдіяти. Це зовсім інакша річ.
Сподіваються, що людей врятує інше: обов'язок, чесність, гідна поведінка, справедливість. Аж ніяк. Лише жадання рятують. Це єдина справжня річ. Коли їх не облишиш, урятуєшся.
